Война глазами детей

В 1941 году, к началу войны, наша семья жила в деревне Павловка Саргатского района. Папа, Яков Михайлович Фетисов, работал трактористом, мама, Федосия Васильевна, занималась хозяйством и детьми, которых было четверо: семилетний Гена, пятилетняя Евгения, я, двухлетняя, и приемная дочь Татьяна, 13-летняя родная племянница папы.

Начала войны я, конечно, не помню. Не помню, как папу мобилизовали вместе с его трактором, на котором он и отправился в Омск, к ДК им. Лобкова, где располагался призывной пункт. Призвали его сначала в 444-й стрелковый полк, где он отслужил до июня 1942 года в должности командира отделения. Как знаменитый старшина Васьков из повести «А зори здесь тихие…» командовал девушками-зенитчицами. Потом его перевели в 59-й запасной стрелковый полк, в котором он служил тракторным бригадиром с июня по сентябрь 1942 года. А с сентября 1942 года по октябрь 1945 он служил на авторемонтной базе. С 1942 года папа служил под Ленинградом и непосредственно в нем, во время блокады. Демобилизован был в октябре 1945 года, после того, как капитулировала Япония и Вторая мировая война была закончена. Домой же папа вернулся только в 1946.

Умеющий управлять многими транспортными средствами папа и на войне продолжал оставаться человеком мирной профессии – механиком-водителем. В хороших шофёрах была острая нужда: в годы войны вся тяжёлая артиллерия перевозилась тракторами. А во время блокады Ленинграда папе по Дороге жизни на Ладоге приходилось и грузы перевозить на машинах, и с бригадой ремонтников чинить заглохшие на морозе или повреждённые при обстрелах грузовики.

Часто папу посылали в командировки в Ленинград. Он рассказывал о том, какое гнетущее впечатление производил этот город зимой. Люди, с которыми приходилось встречаться на улицах, напоминали тени, передвигающиеся очень и очень медленно. Иногда кто-то из прохожих падал и не поднимался, оставаясь лежать на заметённой мостовой. С наступлением темноты, которая в городе была абсолютной, становилось страшно. Гораздо страшнее, чем на передовой. Казалось, что из города с наступлением темноты исчезают остатки жизни.

Всем, кто оборонял Ленинград, приходилось это делать впроголодь. Хлеб, который выдавали солдатам, был испечён так же, как и для ленинградцев, с добавлением чего угодно, только не муки.

В 1943 году папа получил ранение в голову и был после лечения в госпитале отправлен в отпуск домой на две недели. Я до этого времени про отца и не вспоминала, и думаю, не осознавала вполне, что отец вообще где-то есть, в силу возраста. Когда он приехал, я была у соседей. Не помню, кто пришел и сообщил, но меня почему-то испугало известие о том, что вернулся какой-то папа и мне надо идти домой. Я спряталась под кровать и не хотела оттуда выбираться. После некоторых усилий меня со слезами все же вытянули из-под кровати и отнесли к нам в дом. А дома страх сменился непонятным удивлением и радостью. Папа взял меня на руки, обнял, поцеловал и весь вечер не спускал с рук. Я помню медали на его груди, которые блестели и переливались в неярком свете керосиновой лампы. Я перебирала их всё время, пока сидела у папы на коленях. А односельчане все шли и шли к нам. Радовались, плакали, расспрашивали: «А может и моего где видел?..» Отпуск папы пролетел быстро, и после его ухода на фронт, я, осознавшая наконец, кто такой папа и как это хорошо, когда он дома, теперь очень его ждала.

Вся война для меня ассоциируется с ожиданием: мамы – с работы, папы – с войны.

Во время войны мама, как и все женщины, была занята на сельскохозяйственных работах. Трудились на полях, на ферме, на скотном дворе. Уходила она рано-рано утром, оставляя нам на столе нехитрую еду, возвращалась очень поздно. После того как всё, что мы должны были сделать в течение дня, было выполнено, в тёплое время года мы собирались на крыльце, садились тесно, прижимаясь друг к дружке, и долго ждали её, вслушиваясь в вечерние звуки деревни. Зимой же устраивались у окна, до боли в глазах вглядываясь в темноту. И самым радостным звуком в эти моменты был звук маминых шагов и её голос.

Что ели в войну? Борщ варили. Капуста, картошка, морковка, зелень всякая. Свёклы не помню. Тыква и репа появились уже после войны. Основным блюдом была картошка, варёная или печёная. Если пекли, то в золе. Если варили, то в таганке на трёх ножках, который ставили на угли. Воду не сливали, а прихлёбывали её прямо из таганка ложками, после того, как выкладывали картошку в миску. Ещё сеяли брюкву. Вырастала она огромных размеров, ели её сырую или пареную. Она была очень сладкая. Лакомство по тем временам неимоверное. Изредка мама по утрам пекла оладушки. Муку в то время делали сами на рушилках. Это два огромных тяжёлых круга с какой-то металлической начинкой внутри. Туда, в рушилку, через отверстие засыпалось зерно и перемалывалось. Зерна тоже не хватало – всё сдавали, до последнего колоска. Но всё равно после уборки мы потихоньку, незаметно, – потому что нельзя было в личное пользование собирать колоски на поле – отправлялись в поисках заветных оброненных колосьев. Собирали их, приносили в ладошках домой, «рушили», получалось совсем немного муки. Мама делала из этой муки лепёшки, и, кажется, ничего вкуснее не было на свете! А ещё варили молочную лапшу из куги, озёрного растения – что-то вроде камыша. Макаронных изделий не было никаких, муки-то ведь не хватало, чтобы самим что-то сделать. Растение внешне было похоже на толстые макароны. Резалось так, как режется домашнее тесто на полосочки, похожие на лапшу. Варили в молоке и ели. В общем, было даже вкусно. По осени, когда выкапывали картошку, собирали её очень тщательно, но кое-что все равно на полях оставалось, и те, у кого по каким-то причинам не хватало картошки на всю зиму, шли и собирали уже весной оставшееся. Подмёрзшую картошку называли мандрыга, она была сладковатая на вкус, и всё, что из неё делали, отдавало сладостью. А ещё одним лакомством тех лет можно считать срезанную картофельную кожуру, которую дети прикладывали к стенкам печек-буржуек: кожура высыхала на чугунном боку печки, слегка подпекалась и её можно было есть. От голода, конечно, никто не пух в деревне, но под ложечкой сосало постоянно. Помогала справляться с этим непрекращающимся чувством хитрая масса, напоминающая современную жвачку. Её мы очень любили. Мама варила эту массу из бересты с жиром. Уваривала долго, томила в тепле. Получалось эластичное «тесто» цвета гудрона. Мама из него катала колбаски, резала на кусочки и каждый день оставляла нам на столе под чистой тряпицей это лакомство. Брала и с собой на работу для женщин-напарниц. Вкус у этой штуки был невообразимый: нежный аромат берёзы, какая-то сладость, свежесть, а самое главное – жевать этот кусочек можно было бесконечно долго, вкус не пропадал, и чувство голода переносилось легче.

А когда вернулся папа, мама в русской печке ему делала яичницу. И такая у этой запечённой яичницы сверху была вкусная плёночка-корочка, что я не могла удержаться: залезала, сдёргивала её и съедала. Мама ругалась, а папа смеялся.

Большим подспорьем в хозяйстве был лес со всеми его богатствами. С самых первых тёплых дней все дети отправлялись в лес: сначала за вениками, за молодой травой, потом за ягодами, грибами, травами, за полевым луком. Костяники было много, клубники. Сушили ягоду, чай заваривали, кисели делали, варенья тогда никто не варил. Однажды с соседскими мальчишками я пошла в лес, и забрели мы в грачиную рощу. Время было, когда грачи на гнёздах сидели. Так мы решили яйцами полакомиться. Мальчишечка один залез на дерево, по гнездам лазал, а я внизу яйца подхватывала. Костёр развели, яиц в золе напекли, наелись досыта, сытые, разыгрались… И про время, конечно же, забыли. А в деревне нас уже потеряли. Чуть ли не все на поиски отправились. Боялись, что не просто заблудимся, а что на волков попадём, которых было не считано в округе и которые людей особенно не пугались. Волки на окраину деревни заходили ночами и выли страшно. Мужчины, те которые в деревне были, охотились на зайцев, уток и диких козлов. Рыбалка еще была хорошая, и зимой, и летом.

Во всех деревнях обязателен был налог, который собирали в зависимости от того, какое хозяйство преобладало. У нас выращивали крупный рогатый скот, овец, чтобы сдавать шерсть, выращивали картошку. Сдавали молоко и яйца. Вся страна жила под девизом: «Всё для фронта – всё для победы». Но отдавать выращенное из последних сил всегда тяжело, особенно когда свои же дети недоедают. Помню, мама вырастила нетель, её и забрали в качестве налога, мама очень плакала, мы не могли долго её успокоить. А вечером вдруг эта самая нетель вернулась домой, видимо, сбежала, и мама, не особенно раздумывая, заколола её, а мяса и навялила, и насушила. Нам надолго хватило.

Огород у нас был огромный – 40 соток. Мы его все вместе, впятером, и обрабатывали. Нам картошки, выращенной на этой земле, вполне хватало. А вот соседке нашей, у которой голодных ртов было в два раза больше – и старики, и дети – нет. И она, бедная, бралась за любую работу, чтобы заработать лишнее ведро картошки и чтобы не слыть попрошайкой.

Мама наша была замечательная рукодельница. Вязала и шила всё: носки, шали, свитера, платья, и нам, и на заказ. Так что и мы ходили одетые-обутые, и на обмен что-то иногда получалось достать, и с соседями поделиться. И в доме у нас мама старалась всё устроить уютно, красиво. Придумала занавеску такую лёгкую над кроватью, как вуаль ниспадающую. Все соседки восторгались.

А ещё мама делала нам кукол. Игрушек-то никаких не было, кроме самодельных. Мама иногда, очень редко, ездила в город, и по возможности привозила оттуда такие маленькие кукольные головки, а туловища, платьица для кукол мастерила сама. Мы с сёстрами были счастливы – у нас были настоящие куклы, у всех же девчонок были куклы из кукурузных початков, завернутых в тряпицы, или из соломы.

О праздниках во время войны никто не вспоминал. Ни дней рождений, ни Нового года, ни 1 мая. Оно и понятно почему – не до праздников было. Но первое же мирное событие после Победы – 7 ноября – отмечали всей деревней: столы в клубе накрыли, на столы принёс кто что смог, пели, танцевали. Как будто до всех дошло, что теперь можно и веселиться!

В Павловке у нас была 4-летняя школа. Занятия были всегда. Скидок на военное положение никто не делал. Учились назло всему. Гена ходил в школу с первого же года войны, Женя пошла чуть попозже, ну а я в школу отправилась только после Победы.

Основная школа находилась в деревне Бекишево за 7 км от нас. Ходили туда пешком. По снегу и посуху еще ничего, а вот осенью и весной, в дождь и слякоть, чтобы сохранить обувь, ребята снимали с ног то, что у них было, и шли босиком. Простывали, конечно, но ходить в школу не переставали.

Кроме уроков у нас было много домашних обязанностей: чистота, порядок в доме, во дворе, уход за скотиной, огород. Мама вырастила быка, Гена на нём возил дрова, заготавливал на зиму. Мужскую работу начал выполнять очень рано. Как, впрочем, и все мальчишки в то время. Вообще, дети начинали работать уже в 3-4 года. Работали в поле, в огородах, вязали веники для скотины. Веников надо было огромное количество, и поскольку работа была не слишком сложная, задействовали на ней всех, даже самых маленьких. Это всё делалось потому, что взрослым надо было много работать на общественных работах. Но мы не жаловались, не капризничали. Просто понимали все, что время сейчас такое. Военное.

А еще помню металлический звук бьющего по бидончику ключа.

В деревнях раньше замки-то были, но двери если и закрывали, ключ по обыкновению прятали под ковриком. И, конечно же, все об этом знали. Однажды мы вернулись вечером домой – а нас обокрали. Вещей никаких не тронули, да и не было у нас ничего ценного. Унесли весь хлеб, который мама напекла в выходные, нехитрые запасы прочих продуктов, мясо сушёное – в общем, по тем временам урон приличный. С тех пор мама под ковриком перестала оставлять ключ, повесила его на верёвочку, а верёвочку – на бидончик для молока. Вечернюю дойку мама пропускала из-за работы. Поэтому соседка доила нашу корову, наливала в бидон молоко, и мы отправлялись сдавать его на «молоканку» – пункт приёма молока. А ключ всё время стучал по бидончику: и по дороге туда, и по дороге обратно. Так и мерялись дни. Вечерними путешествиями на «молоканку» под звук ключа от родного дома.

В деревне у нас были высланные и эвакуированные из разных мест: немцы с Поволжья, латыши, жители многих районов нашей огромной Родины. Рядом с нами жили пожилые муж и жена, ленинградцы: врач и учительница. Сербины их фамилия. С ними жил внук – сын погибшей дочери-лётчицы. В деревне прижились, как свои, коренные. После войны вернулись в Ленинград. Сложили свои нехитрые пожитки на маленькую тележку и ушли. Вся деревня их провожала. А мальчик этот – потом узнали – по стопам матери пошёл, стал известным лётчиком. Переселенцы из Прибалтики тоже все вернулись на родину, а вот немцы поволжские так и остались жить в Омской области.

День 9 мая был очень тёплым, очень светлым днем с ярким синим небом и жарким солнцем.

О том, что закончилась война, мы узнали от соседки. Объявление сделали по радио. Тарелка висела наискось от нашего дома, на поссовете. Но поскольку мы все вместе с мамой были на огороде, то и не услышали новостей. Соседка бежала к нам и кричала издали: «Феня, война кончилась!» Мы бросили всё, и – бегом в деревню. Вскоре все собрались у поселкового совета. Смех, слёзы, все обнимаются, руками размахивают. Кричат. Радуются. А потом мы стали ждать папу. А папа всё не возвращался. Потому что война закончилась в Германии, а на Дальнем Востоке ещё продолжалась. Поэтому боялись и ждали, наверное, ещё сильнее, чем раньше.

Мужчин в нашу не очень большую, но и не очень маленькую деревню вернулось мало, все, в основном, раненые, калеченные. Но это всё равно было счастье.

Вернулся папа в 1946 году. Живой и здоровый. Его приглашали остаться в Ленинграде служить дальше, даже дали машину и солдата с наказом уговорить жену переехать. Но мама почему-то не захотела уезжать, и мы остались в Павловке.

Папа, поскольку из всех вернувшихся был наиболее трудоспособным, энергичным, стал председателем колхоза. Был он им с 1946 по 1954 год, а потом отказался в связи с тем, что жизнь и новые условия труда требовали новых, больших знаний, образования, а у папы его было-то 2 недели, хотя и писали: 2 класса. И после председательства папа всю жизнь занимался своими любимыми машинами, а еще бригадирствовал: управлял всеми полеводческими бригадами в округе.

Папа был добрый, веселый, справедливый, вокруг него всегда были люди. После войны у нас в доме часто собирались гости. Очень любили слушать папины рассказы о войне друзья Гены, которым к концу войны уже исполнилось по 11-13 лет, и они всё жалели, что не успели вырасти и повоевать. А папа убеждал их, что им на самом деле очень повезло. Ещё папа любил петь. Любимой песней у него был «Огонёк». Голос был очень красивый и такой мощный, что огонек, когда папа выводил: «На позицию девушка провожала бойца…», в керосиновой лампе дрожал.

После войны семья наша увеличилась. У меня появилось еще 2 брата и 2 сестры, а маму в связи с этим наградили сначала медалями «Мать-Героиня» II и I степеней, а потом – орденом «Материнская Слава».

Папа ко всему прочему был ещё и очень скромным человеком. Свой костюм парадный с наградными планками надевал только по большим праздникам. А маме наказал похоронить себя в этом костюме, что мама и сделала, поэтому награды папины так с ним и остались.

Только спустя много лет, став взрослыми, мы поняли, да и то, наверное, не до конца, через какие испытания пришлось пройти нашим солдатам, вынесшим на своих плечах ту страшную войну.

Записано зав. сельской библиотекой
Е.А.Клименко
по воспоминаниям Таисии Яковлевны Ласовской,
урождённой Фетисовой

Материал опубликован в газете «Омский пригород» № 8 (8545) от 27.02.2014 г.

Метки: Великая Отечественная война, ветераны, земляки